Последний лист. Притча о силе веры.

Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома в квартале Гринич-Виллидж. Одна приехала из штата Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.

В ноябре пневмония свалила с ног хрупкую Джонси.  Ее состояние стремительно ухудшалось и теперь она целыми днями неподвижно лежала, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего дома.

Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.

— У нее один шанс… ну, скажем, против десяти. И то, если она сама захочет жить. Все мои старания бессмысленны, когда пациент больше думает о смерти, чем о жизни. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. Неужели она похоронила все свои мечты?

— Ей… ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.

— Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?

— Мужчины? — переспросила Сью, —  Да нет, доктор, ничего подобного нет.

— Ну, тогда … — доктор беспомощно развел руками.

Когда Сью вернулась в комнату, глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала — считала в обратном порядке.

— Двенадцать, — произнесла она, и немного погодя: — одиннадцать, — а потом: — «десять» и «девять», а потом: — «восемь» и «семь» — почти одновременно.

Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и стена соседнего дома, обвитая старым плющом.

— Шесть, — едва слышно cказала Джонси. — Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять. Когда упадет последний лист на плюще, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?

— Первый раз слышу такую глупость! — сердце Сью болезненно сжалось.

На нижнем этаже под их студией жил художник Берман. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.

Сью застала Бермана в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями. Сью устало вздохнула  и подойдя к окну, со страхом посмотрела на старый плющ. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом.

На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.

— Подними ее, я хочу посмотреть, — шепотом скомандовала Джонси. Сью устало повиновалась.

И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на стене еще виднелся один лист плюща — последний! Он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.

— Это последний, — сказала Джонси, — Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.

День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща виднеется на стене. Следующим утром лист все еще оставался на месте. Джонси долго лежала, глядя на него.

— Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном… Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.

Несколько дней спустя доктор уверенно сообщил Сью: 

— Она вне опасности. Вы победили.  А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких…

Никто не мог понять, почему Берман выходил на улицу в ту ненастную ночь. Зачем брал фонарь, лестницу, кисти и палитру с желтой и зеленой красками. Никто кроме Сьюди.

Когда Джонси встала на ноги и окрепла, Сью открыла ей тайну:

— Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана — он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.

(по рассказу О. Генри)